В любом случае, мне стало понятно, почему Никита так часто срывался на ругань. Его простая мужицкая натура явно не выдерживала эту необъяснимую отчуждённость и холодность в характере Алины. И пока я жил на Ворошилова, то частенько вспоминал шутливую материну присказку, когда ей что-то не нравилось: “Как я сюда попал и где мои вещи?”

*****

Очередной опыт личного присутствия на похоронах оказался намного тяжелее первого, когда хоронили чиновника. В тот раз было много народу, и мне удалось спрятаться за чужими спинами – потеряться в толпе…

А новые похороны оказались крошечными. От вопиющей малолюдности всё проходило намного интимнее и ближе – невыносимые, впритык, точно под микроскопом, похороны!

Пожилая мать провожала немолодого сына. У гроба не было ни вдовы, ни детей. Я потом узнал, что жили они вдвоём – два родных человека.

Женщине с виду перевалило за шестьдесят. Невысокая, щуплая. В чёрном, ниже колен, пальтеце с латунными пуговицами, из-под которого торчали худые лодыжки в серых рейтузах и ботиночки. Голову обрамлял дымчатый платок, через который просвечивали седые, подколотые шпильками прядки. Звали женщину Лидия Андреевна – так к ней обращался полушёпотом её седовласый спутник, наверное, сосед по дому, помогавший с похоронами, а рядом топтались его озябшая, с отёкшими щеками жена (может, не жена, а соседка), ещё какой-то мужик, рявкающий время от времени кашлем. Я почему-то решил, что это “коллега с работы”. Похороны томили его, было видно, что покойный не являлся ему ни другом, ни товарищем и он пришёл исполнить формальность.

Седой деликатно стоял позади, придерживал мать за плечи, буквально переставлял с места на место, суфлируя на ухо, что делать:

– Лидия Андреевна, подойдите сюда… Лидия Андреевна, попрощайтесь с Тимофеем… – распоряжался полным участия шёпотом.

Она послушно ходила неверными, приставными шажками. Правая рука с мятым платочком прикрывала рот. Не плакала, просто смотрела во все перепуганные глаза. Лицо у неё было совсем бескровным.

Могилу копал я. Сделал хорошо, аккуратно, но, как на беду, оттуда потягивало какой-то отхожей глиной. Слава богу, открытый участок продувал колючий ветер и сносил прочь унизительный запах.

Сам покойный лежал в великоватом, будто на вырост, гробу. Лицо у него было страдальческое, восковое, с осунувшимся, пересохшим носом. Из-за высокой подушки он уткнулся подбородком в узел синего галстука, словно провинившийся. Топорщились лацканы пиджака, но расправить их уже не представлялось возможным – тело изначально косо положили в гроб. Пожелтевшие кисти рук с голубоватыми ногтями сложили на животе, словно при жизни там находился источник боли. Прядь с проседью, как приклеенная, трепетала надо лбом. Веки были не до конца сомкнуты, под короткими ресницами с пересохшей кожей белёсовели щели, рот тоже оставался приоткрыт – выступала костяная кромка зубов между покрытыми гримом, почти в тон с лицом, коричневыми губами.

Дядя Жора и Сурен закрыли гроб крышкой, заскрипели болтами. И тогда маленькая Лидия Андреевна стремительно прижала кулачок к глазу и заплакала тонко и горестно, как осиротевший ребёночек.

И столько было в этом плаче безысходного отчаяния, что слёзы у меня сами покатились, сначала тёплые, затем холодные, но от ветра текли они не по щекам, а по вискам, как пот, и я размазывал их о плечо. Напротив меня по другую сторону гроба стоял дядя Жора и тоже плакал. И никуда нельзя было деться от этого неизбывного простого горя – только доделать до конца свою работу.

“К чёрту! – с отчаянием думал я, опуская гроб. – Хватит!” Беззвучно клялся, что с сегодняшнего вечера ноги моей тут не будет и никто, даже Алина, не заставит меня ещё раз появиться на кладбище…

– Лидия Андреевна, – пробормотал седой, когда мы закончили набрасывать землю. – Надо товарищам дать тысячу рублей!

– Не надо! – я не сразу узнал свой голос. – Нам ничего не надо!

Я даже вообразить не мог, что у кого-то повернулась бы рука взять могильные чаевые с этой женщины.

– Спасибо, – отвечал седой.

Жалобным эхом отозвалась Лидия Андреевна:

– Си…бо…

А я хотел одного – побыстрее сбежать оттуда. Чтоб не видеть больше эту Лидию Андреевну с платочком у глаза, безвременного Тимофея. В тот день я почти возненавидел кладбище за причинённое мне страдание.

У меня не было ни малейшего желания возвращаться, оставаться у могилы и пить поминальную водку, о которой деловито спохватился кашляющий “коллега” сразу после того, как нахлобучил на себя шапку. Вытащил из куртки телескоп пластиковых стаканчиков, мутную чекушку “Столичной”.

Витя сперва окликнул меня, а потом догадался, что мне нехорошо, и больше не останавливал. Я стыдился, что наши видели меня плачущим. Чувствительный дядя Жора тоже был падок на слезу, но никто бы его не осудил – копаря с многолетним стажем. Он просто был добрым, а не слабым. Я же понимал, что четверть часа назад дал реальную слабину, и мне казалось, это не осталось незамеченным.

Я размашисто шагал мимо серых, пятнистых, как гиены, топольков, по инерции бормоча, что с меня довольно. Сердце вскоре успокоилось, и внутренний голос язвительно одёрнул меня, напомнив, что финала ждать недолго. Уговор по кладбищу был вроде на месяц. Я-то просился до весны, но как решил сам Мултановский, оставалось неясным.

Ноги, поплутав среди могильных тропок, сами вывели на главную аллею, а оттуда прямиком в контору. Я и сам не особо понимал, зачем мне туда.

Антон был на месте – в демонстрационно-торговом зале, среди венков, искусственных цветов и гробов, похожих на диковинные устричные раковины. Прохаживался в своём тёмно-синем, с искрой, костюме, только галстук в этот раз был алый, прихваченный зажимом-крестом.

Антон обратил ко мне прыщеватый, точно объеденный комарьём лоб с наползающим лаковым коком.

– Привет… – круглые, как у пекинеса, масленые глаза смотрели полунасмешливо. – Чего такой перевёрнутый?

– Обычный! – не согласился я. – А тебя чего не было?

– А чё я там забыл? – он ответил. – Ну закопали очередного дяденьку…

Циничный его тон когтями полоснул по моим недавним переживаниям.

– Антоха, вот скажи… – я старался говорить спокойно. – Тебе вообще людей жалко бывает?

– Мне? – переспросил он, улыбаясь. – Нет. Особенно если учесть, что жалко у пчёлки… – Затем панибратски толкнул меня пальцами в плечо: – А говоришь, не грузануло тебя!..

– Я ж сказал! Нормально всё!

– Да ладно! – не поверил Антон. – Я ж вижу, что нахлобучило! – И добавил с отвратительной интимной развязностью, будто разговор шёл об эрекции: – Не парься. Со всеми случается. Даже с такими, как ты!

– Это с какими?!

И тогда он выдал:

– С прирождёнными могильщиками! – И прибавил: – Натурн борн! – будто английский лучше прояснял его мысль.